В всепоглощающем российскую арт-сцену мире теней интересные выставки все более возможны лишь в андеграунде, а одной из наиболее востребованных тем становится остановившееся время. В издательстве АСТ готовится к выходу новая книга Ирины Кулик «Современное искусство в хонтологической перспективе. Проектируемые проезды», которой предшествовал авторский лекционный курс «Хонтологии, утопии, дистопии в искусстве XX–XXI веков» в Мультимедиа Арт Музее. Еще одной попыткой осмыслить это явление стала выставка «… надцатого макабря» в парк-отеле Белые Аллеи, расположенном на территории бывшего пионерского лагеря, организованная кураторской группой Ирины Кулик, Натальи Конюковой и Polly T, которые рассказали про призраков утраченного будущего — модернистского и авангардного, социального или научно-фантастического в работах ряда российских авторов, и как эти призраки материализовались в выставке.
Участники выставки: Екатерина Алимова, Митя Гранков, Дима Гред, Павел Зуданов, Наталья Конюкова, Антон Кузнецов, Алексей Лука, Мария Сафронова, Дима Филиппов, Ангелина Ушко, а также Катерина Шафир и Эльдар Ганеев.
Неологизм «hauntology» (от англ. haunt — призрак, ontology — бытие) предложил в 1993 году французский философ Жак Деррида. В книге «Призраки Маркса» он пишет о том, что после распада СССР коммунизм не умер, но стал призраком, который, как в Манифесте коммунистической партии Карла Маркса и Фридриха Энгельса, снова бродит по Европе, и Деррида уподобляет этот призрак Тени отца Гамлета.
В 2006 году ирландский писатель и эссеист Брайан Диллон публикует в американском журнале Cabinet эссе «Фрагменты из истории руин»: «Современные руины — индустриальные руины, мертвый образ будущего досуга (пустой торговый центр или заброшенный кинотеатр) или призрак ужасов холодной войны — на самом деле всегда и неизбежно являются руинами будущего. И ретроспективно кажется, что это будущее захватило весь 20-й век: все его культовые руины (электростанция Баттерси в Лондоне, архипелаг атомного века, простирающийся теперь через всю Америку, заброшенная среда бывшего Советского Союза) теперь выглядят, как реликвии утраченного будущего, утопического или антиутопического.
Английский мыслитель Марк Фишер связывает «хонтологию» с культурой 1990–2000-х годов — кино и электронной музыкой. В книге «Призраки моей жизни. Тексты о депрессии, хонтологии и утраченном будущем» Фишер пишет об одержимости мыслью об «утраченных возможных вариантах будущего», о заточении в ловушке вечного, безальтернативного настоящего капитализма и общества потребления.
Екатерина Карцева: В вашей новой книге про хонтологию, это явление рассматривается в работах художников. В рамках выставки «… надцатого макабря» в Белых Аллеях вы тоже стремились проиллюстрировать разные способы воплощения хонтологической темы или больше отталкивались от цельности выставки, как конкретного высказывания в сайт-специфик контексте парк-отеля?
Ирина Кулик: И то, и другое. В выставке в Белых аллеях участвуют несколько художников, чьи работы являются ключевыми для моей книги «Проектируемые проезды. Современное искусство в хонтологической перспективе». Это Дима Филиппов, Мария Сафронова и Антон Кузнецов.
Жаркое лето.
Манекен – часть моего проекта «Что если?», который посвящен возможным ситуациям, изучаемым на уроках ОБЖ. Сам урок Основы Безопасности Жизнедеятельности рождает целую мифологию возможных событий и стратегий. Достаточно посмотреть на советские плакаты по Гражданской обороне и даже на плакаты в современных школах — они предлагают целые квесты по ситуациям, у которых нет оригинала.
Но есть и авторы, которых я открыла для себя уже после окончания работы над книгой, благодаря моим сокураторам Наталье Конюковой и Polly T. И как раз они, как мне кажется, больше связаны с «сайт-специфик» — как, например, грандиозная инсталляция Павла Зуданова или саунд-арт Мити Гранкова, превративший заброшенный корпус бывшего пионерлагеря в настоящий дом с привидениями, которые на заре спиритизма изъяснялись как раз шумами. Свои «Звуковые объекты» Митя Гранков создал из материалов, найденных непосредственно в «Белых аллеях». Еще со времен первых спиритических сеансов, начавшихся в 1840-е годы, потусторонние сущности манифестировали себя через звуки — шорохи и скрипы, перестукивания и стоны. Вот и у Гранкова память места начинает звучать. Его звуковые скульптуры напоминают огромные ковши экскаваторов, вгрызающиеся в толщу времени, — и, при правильном использовании, издают вибрации, способные резонировать с другими мирами.
Из-за того, что сам домик небольшой, одноэтажный и полностью сделан из дерева, от вибраций листов металла резонирует все здание. Деревянный пол вибрирует так сильно, и я думаю, главное в этой инсталляции даже не сам звук, а эта вибрация, которая ощущается всем телом. Я часто обращаюсь мысленно к эпохе авангарда начала прошлого столетия. Времени мечтателей, революционеров, визионеров. Такое ощущение, что именно там я как раз нахожу эту «забытую идею будущего».
Наталья Конюкова: Сама идея Ирины идеально вписывалась в бывший пионерский лагерь. Призрачная история под Хэллоуин собрала в «Белых аллеях» потрясающих художников, которые обратились к месту. Нарративы и воплощения образуют связи между собой, прошлым, настоящим и не наступившим будущем.
«…надцатого макабря» — это еще одна выставка, которая раскрывает сайт-специфику локации и потому она определённо включается во взаимодействие с другими художественными проектами, реализованными в «Белых аллеях». Именно благодаря предыдущим проектам я познакомилась с Павлом Зудановым (AVOS’), а на летней школе ИСИ Бакштейна с нашим потрясающим сокуратором — Polly T. Сложилось настоящее сообщество, которое объединяет художников, готовых включится в эксперименты!
Хонтологическая тема выставки перекликается с моими идеями и практиками последних лет. Участие в этом проекте для меня — это очередной вызов! Вызов в работе с масштабом надувных структур (скульптур). Вызов в заполнении, захвате объема масштабного пространства. И, конечно, проверка на прочность меня и моего девиза — «безумие и отвага». Я решил назвать эту инсталляцию «Или — или», (как произведение датского философа С.Кьеркегора) так как в ней заключены несколько разных метафор. Метафора леса, зависшего в воздухе, под корнями которого может ходить зритель. Образ гептаподов из фильма «Прибытие» Дени Вильнёва. Метафора мифологических куриных ног избушки Бабы-Яги.
Выбранные вами авторы работают с разными темами и медиумами, представляют разные поколения, получается хонтология – сквозная тема, которая прослеживаются у многих, подчас, столь разных авторов как общее настроение нашего времени? И как это сопоставляется с темой памяти, темпоральности, альтернативной истории, псевдодокументалистики — как основным корпусом тем в современном искусстве сегодня?
Ирина Кулик: Любая сборная выставка предлагает рассмотреть свою тему как «сквозную» — что не значит «доминирующую» или «общую для нашего времени». Сам термин «хонтология» в применении к современной культуре уже не нов – он активно использовался в середине 2000х годов, правда, применительно не столько к визуальным искусствам, сколько к кино и музыке. А философский неологизм Жака Деррида появился и того раньше – в конце 1990х, после распада СССР и краха коммунистического проекта. «Хонтология» как попытка вернуться к утраченной идее будущего через прошлое соприкасается с темами альтернативнной истории и памяти. Мне очень нравится описывать «хонтологические» манипуляции с памятью через сюжет «Бегущего по лезвию бритвы» — это «воспоминания для имплантации».
Сегодня «хонтология», как мне кажется, не устарела, но, напротив, стала частью массовой культуры – сериалов вроде «Очень странных дел», жанрового кино – я бы назвала, например, недавний и уже культовый фильм «Я видел свечение телевизора» и интернет-эстетик, будь то брутализм, соцмодернизм или «Эстетика ебеней».
Роспись, нанесенная на недостоенный фундамент неизвестного сооружения в «Аллеях», напоминает не только полотна абстрактного экспрессионизма, например, Марка Ротко и Фрэнка Стеллы, но и загадочные лабиринты, изображенные на полах готических соборов — например, в Шартре и в Реймса — указатели и путеводители тайного пути. Ирина Кулик.
Можно ли сказать, что отчасти хонтология — подвид хорора, и может ли этот термин перекочевать из кинематографа в кураторскую работу, как выставка-хоррор? Хоррор ведь тоже включает разные подвиды.
Ирина Кулик: Скорее, это «постхоррор». В отличие от классического кино-хоррора, выставки современного искусства вряд ли способны и правда напугать зрителя, как это делают фильмы – я, например, до сих пор ни разу не смогла посмотреть целиком «Нечто». Не думаю, что есть произведения современного искусства, способные вызвать столь же сильную реакцию. Но искусство вполне способно вызывать то же ощущение завораживающей меланхолии и сомнения в реальности, пугающего, но и будоражащего, с которыми работают арт-хаусное постхоррор-кино, в котором множество аллюзий и цитат, но «спойлерит» сюжет, но, напротив, нагнетает ощущения.
Про оддов. Эпизод 2.
Инсталляция иллюстрирует финал очень простой истории отчуждения и ненависти к другим. Это место тайного рождения инсектоморфов и оддов. Было царство инсектоморфных существ, среди которых стали попадаться одды, то есть, странные. Они вылуплялись из красных, а не обычных голубых яиц. Цивилизация выбраковывала необычные яйца, но некоторым оддам удавалось выживать. Ранее (на Болотной биеналле) был представлен 1-й эпизод, иллюстрирующий финал последнего Одда.
Есть ли история кураторства хонтологических выставок? Не раз заброшенные пустынные места привлекали кураторов (хотя, ясно, что не всякая выставка в заброшенном месте будет работать с темой хонтологии). Но можно ли говорить об особых кураторских стратегиях, вдоховленных хонтологией?
Ирина Кулик: Для меня история «хонтологических» выставок связана не с использованием реальных заброшек, а, скорее, с темой «руин современности» и ревизией модернистских представлений о будущем. Но такие знаменательные выставки 2000-х, как «Модернизм холодной войны» в лондонском музее Виктории и Альберта или «Тяга к руинам» в Тэйт не позиционировали себя как «хонтологические». Ну и если говорить о «хонтологии» как эстетике руин современности, я бы назвала «хонтологическими» архитектурные проекты преобразования бывших промышленных сооружений – этих «соборов модернити» — в музеи и прочие культурные кластеры: от Тэйт Модерн до ГЭС.
Художник снимал памятные знаки на въездах в населенные пункты на российской автотрассе. Утратившие свою символику и почти нечитаемые — из-за ветхости или из-за сумеречного освещения, эти стелы кажутся минималистской модернистской скульптурой. А российское «шоссе в никуда» проходит, кажется, по тем же пустошам, что и американские автотрассы, ставшие образом неприкаянной свободы в книгах битника Джека Керуака или в искусстве калифорнийского поп-артиста Эда Рушея. Диалог с «героическим» американским модернизмом 1960-х — 1970-х годов, будь это минимализм или лэнд-арт, является сквозным сюжетом искусства Димы Филиппова. Ирина Кулик.
Polly T: В «Быть здесь» в Горках Ленинских нашей основной площадкой было недостроенное здание. Оно не принадлежало ни привычно понимаемой природе, ни городу, главное в нем было отсутствие наличествующего предназначения. Художники в Горках Ленинских учитывали контекст и прошлое, но шли с этой историей рядом, создавали, скорее, параллельную конструкцию, иногда — оммаж ей. «Белые аллеи» — это пространство переосмысленное, а где-то — сохранившее материальность бывшего пионерлагеря. В первом случае проект создавался между прошлым, полученным и недостроенным. Во втором случае создается глитч, сбой в реальностях, позволяющий зрителю увидеть в обыденности проблески несвершившегося. На какое-то время мы проваливаемся в иное, не исчезнувшее, но, в то же время, уже не настоящее. Там, где в первом случае есть пустотность, во втором — наслоения бывших и ожидаемых реальностей. Я не могу сказать, что выбор подобных пространств является моей особой кураторской стратегией. Однако нельзя не согласиться, что выбранное место диктует те или иные решения, выбор тех или иных художников.
Логическая ловушка в этой картине — живой Ленин находится среди двух своих бюстов. Эти бюсты не являются портретами, это скорее набор узнаваемых знаков — лысая голова, бородка клинышком, сумма канонических черт. И на картине присутствует цитата Ленина о том, что истина всегда конкретна. Сам Ленин находиться в ярком и узнаваемом советском пространстве — квартире-хрущевке. Настоящее здесь спрятано, запутано – в чем настоящий Ленин — в цитате, что он вечно жив? В самой его фигуре? В бюстах? Или он действительно жив, как жива всякая жившая душа?
Polly T: Говорить о хонтологических выставках, как о жанре, наверное, не совсем применимо в нашем случае. Это, скорее, материал места, с которым можно работать. «Хонтология» — это и утраченные варианты грядущего, и возвращение в прошлое. Есть и некая языковая тонкость. Деррида, используя в своем тексте «Призраки Маркса» такие понятия как «spirit» и «ghost», оперирует именно термином «хонтология» — «let us call it a hauntology»,— взяв на основу «haunt». «Haunt» — это не просто наличие чего-то иного, но призрак действующий, значимый участник той или иной ситуации. Сбои в реальности, которым, например, дает голос Митя Гранков, призраки, которых формирует в своем застывшем лесу Павел Зуданов, ситуации, в которых живут герои Марии Сафроновой и Антона Кузнецова, — это силы, а не просто присутствия. Не просто дрейфующее «иное», но активное, готовое к диалогу.
Для меня важно, что эти вариации неслучившигося имеют свой голос, их можно услышать и увидеть.
При упоминании хонтологии как нечто пограничным между состоянием и не состоянием, вспоминается, что не раз в сложные времена, например на рубеже XIX и XX веков был сперва пассеизм (тоска по прошлому), после настроения fin de siecle (эпохи канунов), после первой мировой войны — немецкий экспрессионизм и так далее. Можно ли предположить, что в истории искусства, как и в истории человечества бывают особенно “темные” пессимистичные времена.
Ирина Кулик: Думаю, что на рубеже XIX и XX веков дело обстояло несколько иначе: тоска по прошлому возникала при виде неминуемого наступления «будущего», и сами идеи будущего – в политике, науке, искусстве были куда более мощными, чем «пассеизм».
Хонтология – не пассеизм, она не воспевает прошлое, но ищет в нем ключи к будущему.
Среди дощатых стен стоят табло с расписанием рейсов — на Лхасу и Цюрих… Еще со времен пандемии некогда обыденные очереди на регистрацию и паспортный контроль стали предметом ностальгии во все более клаустрофобическом мире. Инсталляция в «Белых аллеях» — мечта о каком-то подпольном аэропорте. Вылететь, конечно, не удастся, но, если в правильном порядке активировать звуковые эффекты табло, можно насладиться шумом взлетающего самолета и понадеяться, что следующий рейс будет твоим. Ирина Кулик.
5 заброшенных мест, которые преобразовали в арт-пространства. Читать далее.
Хонтология особенно востребована в пост-советском пространстве или во всем мире запрос симметричен?
Ирина Кулик: Полагаю, что во многих странах есть авторы, работающие с близкими темами: породивший хонтологию «кризис будущего» затронул культуры по обе стороны павшего железного занавеса. Своя «хонтология» есть не только в британском, французском или немецком, например, искусстве, но и в Китае и Польше.
