Катя Гранова (1988), родилась в Ленинграде, окончила факультет Психологии СПбГУ, далее работала медицинским психологом в хосписе. Начала заниматься живописью на первых курсах университета, позже закончила магистратуру MA Art&Space Kingston University, годичный курс (Certificate) в Paris College of Art, вернулась в Россию, где начала активную выставочную деятельность, стала одним из основателей самоорганизации APXIV. В 2018 снова поехала учиться в Royal College of Art MA Painting, сейчас живет в Лондоне и планирует получать визу Exeptional Promise. Номинирована на призы: Bankley Art Prize, Bridgeman Studio Award, Art Rooms, финалист конкурса Signature Art Prize в категории «живопись».
Особенности обучения
Первый вопрос про обучение за рубежом, ты училась в нескольких западных школах для современных художников, какие возможности представляют разные школы и как в них поступить?
Катя Гранова: Начнем с того, что подход к образованию в искусстве в американских, голландских, французских и, скажем, итальянских школах различается кардинально, результаты на выходе — тоже, здесь сложно обобщать все в единое “за рубежом”. В целом, ни одна зарубежная школа не даст гарантий, что на выходе ты станешь Трейси Эмин или Марком Дайаном. Обучение помогает лучше понять, что ты хочешь делать и зачем. У меня огромный ряд претензий к Royal College of Art – это действительно очень капиталистическая институция, но, вопреки людоедским ценам, протекающим потолкам, эксплуататорским контрактам преподавателей (и, как следствие, забастовкам) и постоянным уменьшением метража студий, большая часть студентов сильно вырастает как художники — преподаватели потрясающие.
В Royal College of Art студийная система, у нас мало как таковых занятий и нет обязательных лекций. Мы работаем в студиях и получаем обратную связь от тьюторов и однокурсников через тьюториалы один на один, тьюториалы-crits (когда все ходят по студиям группами с парой преподавателей) и семинары, где обсуждают работы друг друга. Можно еще записываться на разные воркшопы и учиться новым техникам от 3-д печати до офорта.
Также предполагается, что ты активно исследуешь свою тему. На первом курсе мы пишем диссертацию – это текст от шести тысяч слов в свободной форме – хоть поэма в комиксах, вытатуированная на пятке соседа. Я, например, писала диссертацию в форме любовных писем философским концептам. Необходимы литобзор и библиография, но они необязательно должны напрямую касаться искусства, кто-то может три месяца изучать эволюцию хвостов сурикатов.
Часто приезжают разные художники и рассказывают о своих практиках, после чего все идут в бар. Дистанция между преподавателями и студентами вполне позволяет совместные попойки, и вот это, например, после чопорного СПбГУ, дается мне непросто. В конце учебы у всех факультетов происходит финальная выставка, где процентов пять студентов подписывают контракты с галереями, находят своих первых коллекционеров и так далее, а большая часть забирает диплом и разъезжается по домам.
Чтобы поступить в любую зарубежную школу нужно портфолио (даже на самых ранних этапах), знание языка (не обязательно местного – во множестве прекрасных школ в Голландии и Швеции все на английском), часто – собеседование.
На собеседовании вас будут спрашивать, чего вы ожидаете от обучения и как это вам поможет в вашем профессиональном развитии. У меня все собеседования проходили в очень комфортной обстановке. Стипендии обычно ищутся отдельно через стипендиальные фонды, информация есть на сайтах ВУЗов. Но я бы не рекомендовала ехать в Англию сейчас — стипендий мало, цены зверские, а качество учебы вполне сравнимо с Швецией или Австрией.
Ты сейчас победила в конкурсе, что тебе это дает?
Катя Гранова: Я победила в конкурсе Signature Art Prize в категории «Живопись». Это открытый конкурс от онлайн-галереи для молодых художников Degree Art, которая меня теперь представляет. Это сильно повышает мои шансы на визу «Exceptional promise», на которую я собираюсь подаваться, а значит и на гражданство через пять лет. Сам приз дал мне возможность продать работу, получить шанс на резиденцию, обсуждается персональная выставка, короче, это все оказалось довольно полезно.
Национальные различия
Нашей культуре в принципе свойственен комплекс неполноценности перед западом, было ли у тебя такое ощущение, когда ты отправлялась туда учиться и изменилось ли оно?
Катя Гранова: Нет, не было. Я считаю, что если кто-то кого-то (в том числе и себя) судит по национальности – это проблемы осуждающего. Признаю, что стереотипы про русских и Восточную Европу в Лондоне несколько менее лестны, чем в том же Париже. Но это все не мои проблемы — если человек оценивает меня по своим национальным стереотипам – вряд ли мы с ним сработаемся.
Однако, моя семья всегда была очень евроцентрична и комплекс, о котором ты говоришь, мне известен. Во многом он был переосмыслен во время моего студенческого обмена в Канаде одиннадцать лет назад, когда вдруг оказалось, что любая страна имеет свои субъективные плюсы и минусы, и эти минусы могут быть очень ощутимы.
Ну и, конечно, всегда есть вопрос каких факторов собирается полноценность или неполноценность и что это вообще значит? Вот, например, уровень образования. В российском и восточно-европейском школьном образовании много внимания уделяется эрудиции и знаниям, в британском — культуре конструктивной дискуссии. И то, и другое — важно. Можно считать, что одни неполноценны потому, что не умеют поэтапно аргументировать свою позицию, а другие — потому, что не знают, где это — Боливия и почему во Франции случилась революция. А можно радоваться разнообразию.
Есть ли обратная ситуация, интерес к тебе западных критиков и кураторов, потому что ты из России? Насколько я знаю твои работы, в них не отражается национальная специфика, было ли такое, что куратор или журналист требовал от тебя акцента на русскую специфику?
Катя Гранова Пока я, увы, немного не на той позиции, чтобы каждый день попивать кофе с Хансом Ульрихом Обристом и знать, что он думает о русских художниках. Как студентка второго курса магистратуры, я прихожу в студию каждый день в десять утра и ухожу в десять вечера, без выходных, поэтому я имею довольно посредственное представление о том, что там в большом мире происходит, к тому же не очень умею тусоваться. Но мне сложно представить куратора, который что-то именно требует, я бы не стала с таким работать.
Лондон – очень интернациональное место, и я просто еще одна иностранка среди многих других – в группе, где один шотландец, три китайца, алжирка, перуанка и японка, довольно сложно сильно выделиться пресловутой национальной спецификой.
Россия попадает в условную группу «Восточная Европа», плюс люди могут вспомнить что-то вроде: “ааа, это где куча литературы, Пусси Райот и президент-мачо верхом на медведе”.
У тех, кто специально не интересовался страной, знания на этом исчерпываются, все страшно удивляются, что в России много языков и национальностей. Более того, я регулярно встречаю людей, которые думают что Россия – это Евросоюз. Поэтому, если честно, я сильно сомневаюсь, что кто-то именно требовал бы какого-то акцента на национальную специфику.
Однако, в моих работах как раз довольно много этой самой национальной специфики. Я сформировалась в определенном обществе и стране, мое искусство растет из определенного опыта – семья хирургов, перестроечное детство, эрмитажный кружок и Рубенсы-Рембрандты через призму советского искусствоведения. Когда я уехала, я увидела свой опыт со стороны — мир, осознанный через призму детства на развалинах СССР, может быть также интересен другим, как и мне будет интересно искусство и опыт, например, гомосексуала, выросшего в Гренландии или феминистки из Нигерии.
Тенденции западной выставочной деятельности
Сейчас постколониальный и деколониальный дискурс находятся в авангарде кураторских практик, но у нас они пока мало осмыслены, а какие еще современные аспекты западной выставочной деятельности ты могла бы назвать?
Катя Гранова: Опять же, я мало, что знаю о современных аспектах кураторства, я не успеваю ходить на все громкие выставки, да и вообще, вынуждена признать, что больше интересуюсь происходящим в моей голове, чем тем, что за ее пределами. Но да, в каждом втором тексте на любой выставке будет что-то про diversity, каждая первая художница или художник скажут, что они challenge concepts of gender, race and sexuality и так далее.
В целом, подход, который, как мне кажется, характерен для Англии – искусство предполагает разнообразие. Сегодня ты смотришь Тернера, завтра – перформанс художницы из Зимбабве. Это как еда — вчера ты хотела бургер, сегодня ты хочешь суп фо, завтра — суфле. Есть разное искусство, и оно не находится в иерархии, есть много кураторских проектов, мешающих, например, античное с современным, живопись с VR. Кто-то любит более рациональное, кто-то более интуитивное, кто-то любит старое, кто-то новое, и любому искусству есть место в своей нише, от классической живописи до Хито Штейерль. Нет никакого большого нарратива и большой цели всея искусства, нет его единого определения — еще Морис Витц об этом пишет. Важно, чтобы все позиции и идентичности были представлены (кроме дискриминирующих). Это, наверное, главная особенность местного культурного контекста – чем больше разнообразия и слияния разных художественных языков, тем лучше.
Феминизм
Изменилось ли твое отношение к феминистской повестке, ведь ты очень много пишешь в фейсбуке, что я определила бы как отстаивание права быть женщиной, говорить и писать о том, что тебя заботит без страха быть раскритикованной. При этом, выпячивание слова «феминизм», насколько я понимаю, больше свойственно именно нам, в силу нашей в этом отношении неразвитости?
Катя Гранова: Я не вполне согласна с утверждением про неразвитость в вопросе, потому что не люблю дискурс прогрессизма. Ведь бинарная оппозиция прогресса и отсталости – это и есть колониальная логика, разве нет? Конкистадоры, прибывшие в Южную Америку, сочли местное население отсталым, как и британцы, колонизировавшие Индию. Дискурсивная система, которая за этим стояла, была построена на линейной функции прогресса. И если, по Лакану, устарело само понятие “устарело” – то я бы сказала, что отстало само понятие “отстало”.
Нет, не изменилось. Я бы сказала, что здесь больше публичных дискуссий, касающихся трансфобии и расизма, потому что эти проблемы сейчас стоят острее. В отношении конкретно феминизма – эта повестка присутствует в обществе на куда более стабильной позиции, чем у нас, и разделяется, хотя бы на словах с трибуны, практически всеми.
Если кто-то в парламенте или преподаватель в ВУЗе в Англии позволит себе сексистскую шуточку – это, скорее всего, будет его последний день на позиции, что у нас, увы, не так.
В то же время, сейчас наши тьюторы протестуют потому, что гендерная разница в зарплатах преподавателей университетов за год выросла на десять процентов и достигла тридцати – я, честно, была шокирована.
Российская история феминизма и его проблематика совсем другая – положение женщины де-юро в раннем СССР было уникальным в плане количества свобод и возможностей, позже женщины могли руководить предприятиями, сдавая детей в ясли — но, одновременно с этим, должны были исполнять и многие традиционные обязанности. В Англии все было совершенно иначе и вопрос, например, вовлеченности церкви и ее ценностей, стоял довольно остро. Проблемы, с которыми столкнулись феминистки 80-х и 90-х на руинах советской атеистической империи, в корне отличались от британских, поэтому такие вещи сложно сравнивать.
То, что феминизм в России радикализируется, имеет конкретные причины: текущая государственная идеология возвращает к жизни традиционалистские ценности и многие активные феминистки получают по десять сообщений в день с текстом вроде «Гори в аду, сука» от незнакомых людей. Восхищают те, кто продолжает свое дело несмотря на это. Например, есть потрясающая Дарья Серенко, которую я очень уважаю, она делает довольно много для женщин в России и видит феминизм, как безопасное пространство, а не как очередную идеологию со своими и чужими. Но я не хочу критиковать и других феминисток, в том числе и тех, кто иногда звучит резко – я не думаю, что лично у меня вообще хватило бы силы за что-то бороться и что-то делать в условиях постоянного кибербуллинга.
Здесь, в Англии, быть феминисткой намного проще, потому что за неверно сказанное женщине слово можно лишиться работы или пойти в суд. Сексистов тут тоже пруд пруди, но они сидят по углам и боятся. В российских реалиях радикализация неизбежна – и виной насилие государства, которое вызывает к жизни разных демонов.
Тем не менее, мне кажется, идеологическое насилие государства, из-за которого слабые и запуганные люди травят в интернете всех, с кем не согласны, и отсталость на шкале некоего прогресса – разные вещи. В плане научно-технического развития и новых идей, Третий Рейх можно было считать прогрессивной страной и, мне кажется, что после этого измерять что-либо степенью прогрессивности уже как-то не комильфо. Но объективно, быть феминисткой в Англии намного проще, чем в России, поэтому можно только восхищаться мужеством многих российских феминисток, спасибо вам.
Живопись
Вопрос про техники, ты оперируешь разными художественными языками, но в том числе живописью. Я бы даже сравнила твою практику с лондонской школой, правомерна ли эта параллель?
Катя Гранова: Живопись – это сейчас мое основное занятие. В России с современной живописью сложно. Мне видится, что из-за традиционности государственных школ у нас случилась некоторая бинаризация искусства на живопись (по дефолту академическую) и концептуальное искусство. В итоге, если твое искусство имеет дело с красками, а позиционируешь ты себя как современного художника, нужно постоянно доказывать, что ты не из “этих”.
В России я не вижу никакой дискуссии за пределами старого как мир «живопись все еще ок или уже нет». В Британии она есть, может быть, как раз благодаря Лондонской школе.
Однако при всей моей любви к мужским ню Люсьена Фрейда, у меня совсем другая идентичность и интересы, чем у кучки белых английских мужчин 80-х.
Живопись – мой главный инструмент и, может быть, я, наконец, нашла, что мне эти инструментом интересно делать. Я много думаю про отношения живописи и фотографии как форм документации опыта и памяти. Ещё с факультета психологии меня интересовало конструирование прошлого, личного и общего. Мой любимый хореограф Акрам Кан на своей лекции предложил идею, что нет ничего актуальнее прошлого, ведь прошлое – это то, что мы видим, по чему мы ориентируемся и куда мы едем, а будущее – то, что мы не видим, оно как бы за спиной. Фотография и живопись, это, в первую очередь, способы заморозить какой-то уже мертвый момент из прошлого, символические попытки задержать время, противопоставить что-то его постоянному тираническому ходу, но как по-разному они это делают!
За интересом к старым фотографиям есть и личная история. После смерти дедушки я какое-то время жила с бабушкой и, от нечего делать, разбирала так называемый семейный архив – необъятную и неструктурированную кучу фотографий в пакетах за период в сто двадцать лет. Еврейская деревня, дети, операции дедушки, отдых на море, опять дети, праздники. Меня поразило количество опыта таких знакомых мне людей, который мне недоступен, о котором я не могу иметь никакого субъективного впечатления. При этих людях совершалась история страны и отдельных групп, в которую я не могу вторгнуться, которую не могу получить в личном опыте и вынуждена полагаться на предвзятые мнения и ангажированную историю. Мы все, кто пережил 90-е, разделяем опыт свидетелей мгновенных изменений истории в зависимости от текущей государственной идеологии. Ни для кого не секрет, что Вторая Мировая или сталинские репрессии в советском учебнике, учебнике 90-х и современном российском – абсолютно разные события. Это дает мне ощущение, что у меня отобрали прошлое страны, прошлое семьи, мое собственное — и я повисаю в вакууме. Но даже за пределами идеологической проблематики прошлого, сама структура памяти и забывания постоянно лишает нас ориентиров.
Так появилось это желание — внедриться в документацию прошлого, пересоздать его и устроить там абсурдный визуальный бардак. Проецируя фотографию на холст, я получаю канву чего-то навсегда исчезнувшего, и, с помощью живописи как телесной практики, внедряю туда свое физическое присутствие.
Моя живопись очень интрузивна и телесна, по выражению одного из тьюторов – это операция над телом картины. Мне же кажется, это скорее работа патологоанатома над фотографией.
Как метод, живопись плотно нагружена кучей исторических коннотаций, которыми можно жонглировать, что дает дополнительные возможности манипуляций с прошлым — и в этом ее специфика как медиума и поэтому она мне подходит.
Обобщая, моя живопись — не про создание картинки, а про практику как таковую, практику символических попыток вторгнуться в недостижимое прошлое.
Поддерживаешь ли ты связь с APXIV?
Катя Гранова: Строго говоря, и я не уходила из APXIV’a. В прошлом году мы с APXIV делали проекты в Копенгагене для Copenhagen Art Week, в сентябре – перформансы для SAM-fair и кураторского форума. Конечно, я участвую гораздо меньше, чем раньше и чем мне бы хотелось, но, поскольку я никогда постоянно и не жила в Москве, мое участие всегда было несколько дистанционным. Сейчас моя основная деятельность – это, конечно, моя учеба за рубежом и мне сложно успевать что-то еще. Но APXIV всегда в моем сердце и возможно, скоро приедет в Лондон! =)
