Валерий Песин родился и вырос в Беларуси, но просит называть себя просто художником, без привязки к какой-либо национальности. Его работы имеются в собрании Белорусского национального музея и Национального центра современного искусства в Минске, но вместо перечисления регалий или наград ему кажется более важным упомянуть, как в советские времена он работал сторожем, слесарем, столяром и дворником. Искусство и творчество – вот, что важно, остальное отвлекает от сути, считает художник. Знакомьтесь, Валера Песин.
Валерий, я честно признаюсь, даже и не задумывалась, что вы белорусский художник. Часто слышу вашу фамилию и вижу работы именно тут в Москве.
Валерий Песин: Я начал ездить в Москву с 1990-х годов. Сначала, чтобы продавать работы на Арбате. Для меня по тем временам это были не маленькие деньги. Такие поездки давали мне средства к существованию. Так я познакомился с коллекционером Михаилом Алшибая (известный московский коллекционер, кардиохирург, прим. Редакции). Помню, именно на Арбате он впервые купил мои работы. А уже 10 лет назад, то есть с середины 2000-х, я понял, что мне нужно иметь свое место в Москве, чтобы встречаться с людьми, работать и хранить картины. Я ехал сюда в надежде, что подружусь с какой-нибудь галереей. Но потом оказалось, что ни одна московская галерея не в состоянии обеспечить художнику регулярный прожиточный минимум. Есть наверное исключения. Может одному, двум, трем какая-нибудь галерея Печерской и может что-то делать () или галерея «Риджина». Но это очень мало для такого большого города, для такого количества художников.
Моя живопись, как мне кажется, не попадает в два главных направления. Нет у меня социальной тематики, и эпатажем никаким я не занимаюсь. Поэтому мое искусство не назовешь актуальным, и оно не интересно галереям Винавода. В салонные галереи тоже не попадаю, так как позолоты, малахита, старательной физической работы, которую любят их клиенты, тоже не чувствуется. В итоге, так никакой галереи для себя я не нашел. Более того, я заметил, что галереи закрываются-открываются регулярно. Так было с многими галереями, с которыми я начинал дружить. Одна из моих любимых была галерея Volga. Мне так нравился ряд художников, которыми они занимались и стиль, который они пропагандировали. Хозяйка галереи, Ольга выглядела очень уверенной и успешной, но и они закрылись. Вот как-то не выживают галереи московские. Пришлось самому всеми делами заниматься, к сожалению. Есть в этом и свои плюсы, конечно. Но от этого всего очень устаешь.
Я ваши работы регулярно вижу в различных интерьерных журналах, а также передачах.
Валерий Песин: Понимаете, так забавно сложилось, что основной интерес к моим картинам именно со стороны декораторов, архитекторов, дизайнеров. Я как-то разговаривал с одним человеком. Его имя вам ничего не скажет, у него была небольшая галерея антикварного искусства. Я вопрос ему задал, может ли он назвать в Москве галерею, попадание в которую было бы мечтой для художника. Есть такие галереи в Берлине или Нью-Йорке. Если они тебя выберут, то ты можешь больше ни о чем не волноваться. Сам факт, что они тебя выбрали, говорит о том, что твоя жизнь устроена. Вот он мне сказал, что: в Москве моду на художника делает не галерея, а среда.
Это действительно так. У Никаса была своя среда в времена, когда начали расцветать эти рублевские поселки. У Церетелли – своя среда. И у художника Шилова тоже, потому что если посмотреть реакцию бабушки-пенсионерки на его картины, то это тоже определенная среда. Я тогда подумал: «А что? Вот огромная компания декораторов, дизайнеров – не самая ведь плохая среда?”. Жизнь так распорядилась. Когда-то много лет назад одна моя знакомая позвонила мне и сказала, что видела мою картину в журнале ElleDecor. Я купил этот журнал и там в публикации нашел в том числе и контакты этого дизайнера. Позвонил, встретились, познакомились. Есть такое место в Москве называется Школа-студия «Детали». Зашел туда и так получилось, что и директор школы была не занята делами, и настроение у нее было подходящее. И она полистала мой альбом и с этого что-то началось, показала мои альбомы своим коллегам. Постепенно круг расширился, знакомства стали переходить в дружбы … Для меня в этом нет ничего такого особо зазорного, хотя кто-то пренебрежительно скажет, что мои работы декоративны.
Я думаю, что те декораторы, с которыми вы работаете и те интерьеры, которые они делают, там может висеть и Пикассо и Миро…
Валерий Песин: Да, и такое бывает! Но есть несколько историй, которые у меня в памяти, которые меня поддерживают в жизни, благодаря которым я спокоен. Для примера, я как-то спросил у немецкого галериста, интересно, кто там мои картины покупает? Он сказал: «Хорошо, Валера. Я расскажу один пример. Вот представь себе, напротив Гамбурга в море есть небольшой остров. На этом острове стоит старый костел. В этом старом костеле служит старенький органист. И вот он купил одну твою картинку за недорого.» Понимаете, сознание того, что есть и остров, и костел, и органист, у которого моя картинка?! Честно говоря, меня это очень греет.
А как-то я участвовал в передвижной выставке в Швеции. Были тогда дни Беларуси в Швеции, культура Белоруссии и Швеции, что-то такое. В том числе сделали мою персональную выставку. На этой выставке шведка купила мою картинку в подарок своему мужу. Она этого мужа прикатила на каталке со сломанной ногой, потому что он альпинист и где-то там в горах сломал ногу. Проходит год, два, и вот я, будучи в Бремене встречаю ее на Ратушной площади! Она учительница, привезла своих детей на экскурсию в Бремен на пароме. Мы обнимаемся и я чувствую – у меня слезы подступают! Я не знаю, чем еще можно измерить успех жизненный, жизненную удачливость, сказать, что жизнь сложилась. Вот именно такими моментами, мне кажется. Эти невидимые такие линии, которыми ты связан с огромным количеством людей по всему миру… Мне это нравится.
Да, конечно, отношение к картинам не такое, как, скажем, в музее. Есть, например, мои картины в Белорусском национальном музее. Они стоят себе. Время от времени достают их на какие-то выставки. Конечно, в музее мои работы не заплесневеют, не испортятся, их не выбросят, но есть ощущение какого-то кладбища, честно говоря.
А так, когда картина висит в чьем-то доме… Возникает образ какого-то такого набоковского детства. Представляется дом, где на диване сидит какой-то мальчишка. У отца в библиотеке, например, таскает книжки с полки, разглядывает. И перед ним моя картинка. Я не хочу сказать, что она его развивает или облагораживает, но каким-то образом она живет. Это приятно.
А с какого времени вас начали покупать в коллекции белорусских музеев?
Валерий Песин: Не сильно давно. Наверное это со всеми происходит, когда, после определенного возраста, художник становится, что называется, классиком уже в силу накопленной инерционной массы. Но мне забавно наблюдать за процессом канонизации людей, которые в 80-е считались неформалами, авангардистами и свободными художниками. А сегодня появился интерес к их исследованию специалистами.
Это немного меня смешит, потому что я помню те времена, я помню тех людей. Я с ними дружил, я помню, откуда происходило то, что мы делали. Мы были молодыми, нам хотелось «выпендриться», заявить о себе. И все. То есть у меня в памяти, вспоминая о тех временах, осталось легкомыслие и веселье. А сейчас какие-то исследования пишутся, вспоминаются чуть ли не дословные наши фразы и высказывания. Это забавляет, потому что сам продукт, который тогда делался, был очень низкого качества, на мой взгляд.
У меня был опыт идеального сотрудничества с московской галереей. Интервью с Ольгой Тобрелутс. Читать далее.
Да собственно говоря, мне не хочется никого обижать, но и московский продукт, я считаю, невысокого качества. Я очень люблю питерских художников тех времен, а из московских выделяю для себя немногих, среди них Анатолий Слепышев, как пример. Или Марлен Шпиндлер. Каким-то образом его наследие попало в галерею Нади Брыкиной, и они стали его пропагандировать. А так, только пару коллекционеров его знали. Меня он потряс совершенно. Никакие эти Лианозовские группировки (творческое объединение московских художников-авангардистов 50-70х гг. прим. Редакции), Рабины и так далее вообще не сравнятся с ним. Фамилий художников, которых уважаю и могу оценить достойно я могу назвать много, но так чтобы дыхание перехватило и комок в горле, как это было с Ван Гогом, Матиссом или с какими-то другими художниками, вот такого в Москве не было. Ну вот может Владимир Яковлев. Я его просто обожаю. Забавно, мы на эти темы много с Алшибая разговариваем, но у нас разное отношение и подходы. Он – коллекционер, я – художник. И что очень важно- он москвич и помнит ту жизнь, дух того времени.
В самом деле, многих начинают канонизировать уже в силу того, что они смогли зафиксировать определенную эпоху. Это становится определяющим.
Валерий Песин: Наверное, но это уже культурологический, социологический подход. Я для себя субъективно определяю, кто мне нравится, а к кому я равнодушен. С другой стороны, возможно об этом вообще мне не стоит говорить, потому что я “понаехавший’?
А момент, чтобы уехать в Европу я как-то проворонил. Надо было ехать, когда мне было 25-27 лет. В те годы как раз был невероятный интерес у западных коллекционеров и галеристов к нашим художникам. И у меня тоже начались какие-то выставки в Германии, в Голландии. И если бы у меня было больше житейского опыта, я бы может и уехал, там бы и остался. Но меня никто этому не учил. Я вообще не знал, как эта система работает. И поэтому я думал, что оно все само по себе будет складываться и развиваться, а я дома смогу себе заниматься своими барышнями, романами и все такое. Но, когда, например, вижу художников, моих ровесников, которые перебрались в Европу, то понимаю, что они не намного счастливее меня. А может быть им там даже и хуже, потому что эта система арт-рынка западная очень подчиняет себе человека. Очень трудно ей противостоять. Если ты не согласен, не желаешь делать то, что нужно делать, очень легко выпасть из обоймы и вообще потеряться.
А публика, на ваш взгляд, отличается белорусская от московской и европейской?
Валерий Песин: По-моему, публика везде одинаковая. Что в Венгрии, что в Бельгии, что в Штатах, что в Белоруссии. Просто она делится на разные категории, в зависимости от отношения человека к искусству. Или критик, или художник, или просто увлеченный любитель, зритель. Публика везде одинаковая, просто в Москве или в Нью-Йорке больше определенных людей, а в Минске меньше, потому что Белоруссия – это всегда была провинция. А так, особых отличий нет.
А кроме того, ваши работы достаточно универсальные для всего человечества, для любых национальностей. В том смысле, что могут быть понятны как русскому, так и американцу.
Валерий Песин: Знаете, Катя, спасибо большое очень за эти слова, потому что для меня это очень важно. Знаете почему? Я ведь… Когда этим занимаешься, когда доходит дело до рисования картин, думаешь ведь не о том, как это будет оценено зрителями. Но я думал как-то о такой вещи. Есть замечательные пейзажи Поленова, да? С его снегами, допустим, зимние пейзажи. И я подумал: «А если этот пейзаж увидит человек из Австралии, или там из Пакистана?” Он же не прочувствует так, как мы с вами, потому что он этой снежной каши никогда не видел, не ходил по ней, не знает этого запаха. Я думал о том, как бы действительно найти знаки универсальные, какие-то символы, знаки, цвета, композиции, иероглифы. Что-то близкое всем, понимаете? Не знаю вообще возможно ли это? Но вот, например, из моих любимых художников недавно умерший Сай Твомбли. Это художник, живший в Италии, американского происхождения. Такой абстрактный экспрессионист. Он был учеником Роберта Мазервелла () и Франца Клайна (), и вот то, что делал он, для меня это и есть как раз какие-то универсалии.
А вы себя тоже абстрактным экспрессионистом считаете?
Валерий Песин: Нет, я себя никем не считаю, просто потому что для того, чтобы создать какое-то свое направление, стиль, течение, надо быть немножко гениальным художником. Я в себе таких, во-первых, сил не ощущаю, потому что я по природе не художник, не изобразитель. Вот Пикассо был стопроцентным художником Какую бы жизнь он не прожил, он все равно был бы художником. Ему не надо было какие-то интеллектуальные книги читать, ему не надо было, может быть, какими-то вещами заниматься, потому что от природы он – образец художника.
Если вы рассчитываете, что быть художником — это просто и легко, лучше уходите. Интервью с Таней Назаренко. Читать далее.
Во мне этого нет, потому что, если бы жизнь сложилась по-другому, я может быть бы не картины рисовал, а музицировал. Меня хотели в музыкальное училище сосватать преподаватели, вроде бы были способности. Но так сложилось в жизни, что начал рисовать картины. И мне это понравилось. Я этим занимаюсь до сих пор, хотя питаюсь я больше поэзией. Для меня более важна литература, нежели живопись. У меня самого нет литературного таланта, к сожалению. За стихи было бы стыдно, а за картины, скажем, не так стыдно, поэтому я и рисую. И очень часто я даже ими доволен и думаю, что что-то получилось.
Могу просто, идя по дороге в мастерскую, увидеть на сером асфальте мокрый, сухой, коричневый лист, и из этого появится серия картин. Просто потому что зацепило. Есть какие-то до сих пор продолжающиеся серии с подростковой романтикой, с какими-то детскими сюжетами. Это, наверно, из детской литературы. Часто рисую животных, но не как анималист-художник, а просто для меня каждое животное — это определенный типаж характера, даже человеческий может быть. Лиса, допустим, один типаж, один характер. Собака, дворняга, другой типаж. Чайка третий. Просто мне в формальном отношении животных нравится рисовать больше, чем людей. Вот чайка, которая у меня постоянно – это тоже какой-то образ. Я словами не могу это объяснить, потому что, как я уже сказал, литературного дара у меня нет, но это определенный образ.
Когда я говорю о поэзии, я имею в виду не литературность в сюжете, потому что я в живописи литературность очень не люблю. Когда я говорю о поэзии, я имею в виду что-то другое. Для меня поэзия – это способ перехода в другие измерения. Это обязательно наличие других измерений. Других планов. Допустим, Цветаева описывает гору в «Поэма горы», историю своих встреч со своим любимым на этой горе, но в момент чтения происходит какой-то момент, когда ты начинаешь попадать уже в другие места … Это ассоциативные вещи, это зависит от читателя, но благодаря найденному образу она создает целый космос. Для меня – это поэзия. Наличие тайны, недосказанности, понимаете? Я не знаю, происходит это или нет в моих картинах, но для меня важно оставить состояние намека, незавершенности, неопределенности. Я именно это ценю у моих любимых художников – намек. Когда дается намек, а зритель может уже отправиться куда угодно. И часто это происходит, судя по тому количеству уже проданных кому-то картин. По тому количеству людей, которые меня любят. Значит, что-то получается. Намек важен, он создает картину. Но незавершенность эта, конечно, только кажущаяся. Китайцы в классической своей живописи очень здорово разработали эти категории. На мой взгляд они, во всяком случае теоретически, самые крутые художники. Гораздо круче европейских.
Поскольку мир уже не замкнут, он единый в информационном смысле, есть возможность вдохновляться самым разным продуктом, выбирать, что тебе откуда взять, что позаимствовать, что использовать, что не использовать, что твое, что не твое.
Это очень здорово. Вы в силу возраста не застали советские времена, а я очень бешусь, когда я сейчас слышу чью-то ностальгию по тем временам, потому что я помню, как моя знакомая, дочь белорусского поэта, взяла и принесла Набокова. Ее папа был в командировке и привез из Европы «Защиту Лужина» Набокова. И какое это для нас было открытие! Сейчас может так и не происходят эти открытия, потому что это был и запретный плод, и Набоков с его потрясающим качеством, планкой, которую он задал. Это было такое открытие невероятное. Сейчас — пожалуйста, этого всего сколько угодно, только выбирай, что нужно, а что нет.
Если говорить о художниках, недавно открыл для себя, Евгения Антуфьева, он меня поразил. Но знаете чем? Не стилем, не только произведениями. Я в нем почувствовал новую генерацию. Та планка качества, которую он задает, такого не было в советское время. Я таких художников не знаю в прежние времена, ни одного. Честно, на мой взгляд, это уже какой-то человек мира.
Вы сказали про намек в картинах. Мне кажется, это должно быть востребовано современным человеком, иногда хочется уйти в мир искусства, скрываясь от обыденности, которая нас окружает.
Валерий Песин: Катя, это вам хочется, а, допустим, моим соседям за стенкой вовсе не хочется. Им может быть хочется уйти в гастроном за пивом. Я, честно говоря, таких людей жалею. Жалею тех людей, которые не потребляют в полную меру искусство. Люди не представляют, какого они лишаются кайфа, если он не читают Мандельштама по ночам, не слушают музыку Бриттена, не видели картин того же Де Кунинга. Я в Помпиду однажды увидел эти красные пятнышки на синем – Миро. И если человек этого не увидел в своей жизни – это огромное упущение.
Потребление искусства – это самое качественное, что может произойти с человеком.
У вас много работ на бумаге. Это подготовительные вещи или полноценные произведения?
Валерий Песин: Я на бумаге свою графику больше уважаю, чем живопись. Это как поэзия и проза, если сравнивать. На бумаге можно сделать смешение разных материалов, в бумаге нет материальности, которая есть в картине. Все-таки смотришь на картину, видишь этот раскрашенный холст. Есть материальность. В бумаге меньше этой материальности, бумага более легкая. К сожалению, обычно зритель более легкомысленно относится к работам на бумаге.
Вы сказали, что какие-то ваши вещи вам очень кажутся удачными. Поясните, когда вы считаете работу удачной?
Валера Песин: Окончательно я никогда не доволен тем, что получается. Это неосуществимо, наверное. Недостижимо. Картина появляется сама по себе, и я в зависимости от настроения, состояния, наличия сил должен ее зафиксировать. Я никогда не воспринимал картину как некий идеальный объект, как хорошо сделанный предмет ремесла .
Конечно, это зависит от темперамента каждого художника, все по-разному начинают рисовать. Для меня картина – это возможность от нее избавиться, зафиксировать. Я отношусь к рисованию, как к некоторого рода поручению. Мне дано поручение, я должен его выполнить. Это, честно говорю… Кто-то сказал, что вот Художник разговаривает с Богом. Это просто слова, громкие и банальные. Не знаю, можно ли ими пользоваться? Мне больше нравится слово поручение. Я начинал рисовать, потому что я почувствовал это поручение, состояние. Насколько я могу это сделать в данный момент, настолько делаю. Когда чувствую, что дальше рисовать не стоит, потому что будет хуже, то прекращаю и все. И забываю об этом. На очереди уже следующая картина.
Интервью: Катя Карцева
© 2017 artandyou.ru и авторы
